В Мещеру бани пришли с первыми поселенцами, укоренились и так дошли до нас в своем первозданном виде. Тот же сруб, та же печь, тот же полок. Введено было единственное новшество — дымоход. Но и сейчас можно найти баню, где продолжают париться «по-черному». При этом дым идет в парилку, коптит стены.
Домашняя банька в мещерской стороне по-прежнему любима и священна. Вспоминаю затею одного приезжего директора совхоза. Родом с юга, он загорелся идеей взамен множества частных банек построить на центральной усадьбе большую общественную баню. Ему подсказывали, что предприятие обречено на неудачу. Он не поверил, и баню построили. Но и по сей день в ней никто, кроме директора, не моется.
Сегодня нет охотников ставить на усадьбе, как бывало, овин. Отжило, умерло. А банька жива, и рубят ее в Мещере даже люди молодые, к русской старине относящиеся без особого почтения. Спрашиваю одного такого, парню лет двадцать пять, работает инженером в колхозе: «Зачем тебе персональная парилка, хлопот с ней много, не проще ли в колхозную баню сходить или сесть на «Жигули» и махнуть в город?» А он мне отвечает: «Лучше корову продам, дров на эти деньги куплю, а баньку не разорю. Я без нее не человек. Устал — попарился, заболел — опять на полок. Я в ней душу, можно сказать, отвожу. Можешь на себе испытать...»
Случай не заставил себя ждать. Зимой я бродил по берегам мелководной реки Нармы и угодил в полынью. Выбраться большого труда не составило, но вымок я до нитки. Пока дошел до деревни, стало темнеть, подул колючий северный ветер. Увидев меня, хозяйка, у которой я остановился на ночлег, тут же побежала к соседу, чтобы, как она сама выразилась, «занять целебного парку».
Так я был приобщен к заповедной баньке Тимофея Кузьмича. Он был крепким мужиком лет пятидесяти пяти. Работал в совхозе учетчиком и одиноко, трезво жил в крашенной суриком избе (жена у него года два как умерла), имея единственную страсть — до самозабвения париться в бане. Причем топил он ее - и по субботам, как это принято у всех, и среди недели. Изводил за год уйму дров.
Тимофей Кузьмич принял меня oi' соседки совершенно ледяного, пообещав вернуть к полнокровной жизни. Усадив меня у теплой печки, он пошел во двор к березовой поленнице. Из окошка было видно, как Тимофей Кузьмич взял большое беремя дров и затащил в баньку. Минуты три спустя из приоткрытой двери пошел дымок. Потом загремели ведра у колодца — хозяин набирал воды.
— Добро баньку истопить — половину дела сотворить,— начал с порога Тимофей Кузьмич свою сагу обанном искусстве, которым владел в совершенстве.—Лучше нет для нашего дела березовых дров. Жар отних тугой, ровный. Поленья не искрят, как сосновые.И дух от них легкий — я топлю по-черному. Что забанька без дымка! Топить не спеши, баня суеты не любит. Сруб следует протомить, прокоптить и на часокоставить. Баня — она, как груша, ей созреть надо.Только, чур, как бы не переспела. Пока топлю, пойдемза веником. Сам его и сотворишь...
Мы пошли в сарай, где в углу стояли березовые, можжевеловые и дубовые снопы. Тимофей Кузьмич посветил фонарем, и я выдернул из каждого по нескольку веток, соединив их в ароматный букет, который назвать веником было бы просто грешно. Хозяин пошарил рукой под низкой крышей и присоединил к моему букету пучок полыни. Прямые грубые стебли разлили в морозном воздухе пряный аромат позднего лета.
Тимофей Кузьмич пошел взглянуть на баньку, чтобы определить, не время ли спаривать. Я — за ним. Дрова уже прогорели, угольки подернулись легкой пеленой золы. Открыли настежь маленькую дверцу. Угар быстро вышел, мешаясь с холодным ветром. Кузьмич окатил закопченные стены водой и плеснул шайку воды в каменку. Пар выбил остатки дыма. Закрыли дверь и стали раздеваться. Хозяин продолжал свою сагу:
— Смотри, воды в каменку не переложи — остудишь. И пар будет мокрый, тяжелый. Кидай воды помаленьку... Я у вас в городе раз в бане мылся. Там в парилке так воду лили — думал, дверь с петель сорвет.А толку чуть. Не паренье, а мученье. Оно, конечно,баня без пара, что щи без навара. Но дурак думает,что пар — это когда уши закладывает и продохнутьнельзя. Пар, милый, должен быть сухой и звонкий.С духом пар. Вот я его сейчас сотворю...
Тимофей Кузьмич запарил в шайке принесенную в тряпице сухую траву и вылил туда ложку золотистого меда. Осторожно, бережно плеснул на раскаленные камни. Запахло душицей, майской пасекой и дорогим мне запахом чабреца. Нет среди суходольных трав ароматней его. И в запахе, и во втором его имени — тимьян — слышится что-то далекое, притягательное.
Я попробовал было полезть на полок, застеленный ошпаренными, шелково-мягкими еловыми лапами, но Тимофей Кузьмич усадил меня на широкую лавку, урезонив :