В детдоме началась «духовая эпидемия». После уроков в опустевших классах закрывались оркестранты -~-гонять медные гаммы, от которых звенели стекла и осыпалась штукатурка. Азеево тогда притихло, терпеливо ожидая, что из всей этой музыкальной затеи получится. А слава оркестра крепла. Его приглашали к район на концерты, вручали дипломы.
В ту пору курили многие, и отучить пацанов от этой вредной привычки никому не удавалось. Лекции и беседы результата не имели. Тогда Панюшин пошел на хитрость. Курильщиков он выявлял безошибочно, проверяя у тромбонистов и трубачей блестящие никелем мундштуки — у любителей махорки они покрывались тонким налетом. Суд был скор и предельно строг: провинившегося на три дня отлучали от оркестра. Крутая мера возымела действие.
Позже, поступив на музыкально-педагогическое отделение Московского заочного пединститута, Семен Андреевич на свой страх и риск решил открыть в Азееве филиал детской музыкальной школы. Ему выделили обветшалое здание бывшего сельпо. На свои кровные Панюшин купил кое-какую мебель, отмыл полы, подкрасил окна, а ночами взялся рисовать схемы и ноты, чтобы в новом учебном году позвать в свою школу пятьдесят деревенских ребят. Совершенно бескорыстно он начал учить их музыке.
Попадались одаренные ребята, такие, как Борис Соболев, не изменивший и после школы любви к музыке и ставший, на радость Панюшину, военным дирижером. Но и обыкновенных ребятишек Семен Андреевич ке обходил вниманием. Он помнит братьев Батовых, которых отец долго не пускал к нему в школу, считая, что «музыка — дело недоходное». Ребятишки мечтали о своей собственной гармошке с блестящими клавишами-пуговками, и Панюшин съездил в Рязань, где купил приличный инструмент. С него братья сдували пылинки, установив поочередное «дежурство по баяну».
Незаметно, исподволь заиграло, запело недавно молчаливое село Азеево, а потом и Гремячий Ключ, и Парма. Все, даже самые безнадежные, сорванцы в округе проходили школу Панюшина, под конец учебы преуспевая если не в нотной, то, по крайней мере, в грамоте жизни...
Ребятам отдали гремяченский Дом культуры, а в нарминской школе выделили специальный класс. Занимающихся было уже больше ста, и Панюшин организовал еще один оркестр — народных инструментов. Вместе с тетрадками и дневниками ребятишки стали приносить домой домбры и балалайки. Трубы Панюшин на дом не выдавал: боялся гнева соседей своих музыкантов.
Теперь Семен Андреевич жил мечтами об опере, пусть небольшой, пусть детской, но с партитурой, декорациями, славой, в конце концов. Подходящая опера вскоре нашлась — «Машенька и медведь» Красева, немудрящее, но вдохновившее всю деревенскую ребятню действо. Сельским миром шили костюмы, доставая из потаенных углов и сундуков отложенные «на светлый день» отрезы. Местные художники — совхозный пастух и завклубом — нарисовали декорации.
В день премьеры в Доме культуры яблоку негде было упасть. Люди стояли в проходах тихо, торжественно. Давали оперу. Семен Андреевич был в этот вечер особенно взволнован. Сбылась его мечта, и он уже думал о новом — о детском симфоническом оркестре. Директор совхоза, вдохновленный премьерой, поооо-щал купить скрипки и виолончели.
Без духового оркестра не обходилось ни одно совхозное торжество: и когда вручали грамоты за уборку, и когда встречали молодоженов или регистрировали в сельсовете первенца. И в самый последний путь провожает гремяченцев их оркестр...
Поздно вечером, уезжая из Гремячего Ключа, мы заглянули в новый клуб. Занималась музыкальная школа. Разгоряченный Панюшин бегал от ученика к ученику, торопливо объяснял что-то, поправлял. Маленький, всклокоченный, в «музыкальной» рубашке, расписанной нотами. Обыкновенный сельский маэстро...
Начался урок сольфеджио, и ребята хором запели гаммы.
Голоса у всех были разные.
Голоса были спетые.
Какие чистые это были голоса!