Заступников у ветерана узкоколейки так и не нашлось — его без жалости изрезали автогеном...
Право, совсем бы неплохо заносить в Красную книгу и паровозы.
...Продолжить путешествие по узкоколейке мы могли теперь с достаточным комфортом — в пассажирском вагоне. Раз в сутки от Тумы до Головановой Дачи ходит поезд, успевая за несколько часов проделать путь туда и обратно.
Мы купили билеты и стали ждать посадки в зале станции, от нечего делать изучая висевшую на стене двухметровую карту Советского Союза. Страну, как огромную рыбу, опутывал прочный невод железных дорог. Среди известных миру магистралей мы обнаружили и тумскую узкоколейку — маленький красный червячок на ярко-зеленом поле.
Ближе к трем часам мы вместе с другими отъезжающими потянулись на перрон. Там уже стояли поданные заблаговременно вагончики, похожие внутри на обычные наши пригородные электрички, только в два раза меньше размером. На скамейках расположились старушки с кошелями, набитыми хлебом, крупой и пачками «Беломора». Тут же устроились отдыхающие с ведрами и лукошками. Два парня еле втиснули в тамбур телевизор. За минуту до отправки прыгнул на подножку сельский почтальон. По разным нуждам развозила людей узкоколейка: кого по грибы да ягоды, кого на работу или домой. Маленькая дорога до сих пор остается единственной надежной ниточкой, связывающей мещерскую глухомань с Тумой, Многочисленные болота и летом не всегда дают возможность наладить дороги, а весной или осенью добраться до Головановой Дачи или Курши можно только поездом. «Чего нам горевать,— шутят куршаки,— связь-то с миром у нас железная!»
В путь мы тронулись точно по расписанию. Мещерский поезд, пожалуй, единственный в Союзе, который никогда не опаздывает. Как мне рассказали, однажды машинист на пять минут раньше отправился из Головановой Дачи в Туму, решив, что в здешних малолюдных местах ждать особенно некого. В конце пути, на станции Гуреево, машиниста догнало строгое предписание диспетчера вернуться в Куршу. Выяснилось, что на поезд не попали две древние старушки. Пришлось возвращаться. С тех пор никто не рискует и на минуту нарушить график.
Сначала дорога шла полем. К полотну вплотную подходила слабосильная рожь, забитая васильками и осотом. Потом показалась одинокая станция. Здесь наш тепловоз по запасной ветке сделал несложный маневр, и мы тронулись уже в другую, лесную сторону. Поезд вошел в зеленый туннель, который был настолько узок, что березовые и ольховые ветки, как встревоженные птицы, начали биться в окна. В редкие просветы проглядывали болота с небольшими островками, заросшими ромашками и кипреем. Иногда от дороги в чащу уходили осушительные каналы. Их переполняла тяжелая болотная вода. Глухие, первобытные какие-то места. Таких осталось немного в Мещере.
На остановке «14-й километр» из вагона посыпались отдыхающие. Здесь изобилие ягод и грибов. За какой-нибудь час можно без особых усилий набрать трехлитровую банку черники. Она в этих болотистых местах родится особенно крупной.
В пути мы познакомились с бывшей учительницей Полиной Ивановной Куропаткиной, крепкой еще женщиной лет шестидесяти пяти с добрым загорелым лицом. С тридцать шестого года ездит она по узкоколейке. Здешние места стали для нее родными: ведь сюда после педучилища она приехала еще девчонкой. Жила на Головановой Даче, работала в начальной школе, а позже перебралась в Куршу преподавать в средней школе русский язык.
— Учителей тогда не хватало,— рассказывала нам словоохотливая Полина Ивановна.— Директор вызвал меня и просит: «Возьми на себя и немецкий, специалиста ждать нечего, никто в нашу глухомань не едет». Я даже руками всплеснула: «Какой из меня учитель немецкого, я буквы из их алфавита и те не все знаю».
Немецкий в училище нам преподавал старенький немец Штольц. Тихий такой был, на его уроках мы на голове ходили, а я в то время бедовая была девка. Не одолела я немецкий. А тут ребят учить! Только выхода никакого не было. Начала постигать язык по самоучителю. Приду, бывало, после уроков и засяду на всю ночь у керосиновой лампы — повторяю слова, запоминаю. Муж мне: «Чего это ты все шепчешь?» А я ему: «Майн либер...» Он вздохнет только, повернется на другой бок и уснет. Так сама немецкий и выучила, и с ребятами дело пошло. Методист из района приезжал, хвалил. Только у ребят произношение ему не понравилось. А какое тут может быть произношение, когда они и по-русски говорили чудно — цокали, чокали. Куршаки — народ своеобычный...
К нашему разговору присоединились и другие попутчики. Каждый предлагал свою версию, свой взгляд на историю Курши и ее обитателей, благо вопрос этот и по сей день изучен мало и окружен тайной.