Тропинка у старой изломанной березы все не появлялась. Скоро стало ясно, что мы ее проглядели. Пришлось вернуться и начать розыски сначала. Мы возвращались к истоку лесной дороги трижды. С четвер-
того захода Сашка еле отыскал незаметную тропку. Изломанной березы, на которую мы так надеялись, не было. Отслуживший свое лесной указатель превратился в трухлявый пень. Знать, давненько последний раз наведывалась тетя Маша на озеро.
Сашка больше на грибы не отвлекался. Да их почти и не стало. Только красные фонари мухоморов предупреждающе светили из влажного сумрака.
Болото напомнило о себе загодя: начал мельчать лес. Почтенного возраста сосны долго провожали нас, но когда тропа пошла под уклон, запахло кислой прелью — остановились как вкопанные и тревожно заскрипели стволами, словно говоря: нам дальше нельзя, ну а вы как знаете...
В поводырях теперь была ольха. В низинной тишине ольшаник казался мертвым. Матово поблескивали жестяные листья, переплелись черные, словно обугленные, ветви. Ольха — невеселое дерево. Стоять бы ей по погостам, но озерная или речная вода далеко от себя не отпускает.
Появившийся в изобилии багульник напомнил: осторожнее, начинается болото. Земля превратилась в ватный матрас, а вскоре мы увидели и первые блюдца стоячей трясинной воды. Потянулись куртины осоки. Шелковые гривки напоминали издали маленькие зеленые гейзеры. Крепкие кочки давали нам возможность, не замочив ноги, двигаться в глубь болота. Сашка шел впереди, исследуя дорогу суковатой березовой палкой. Казалось, шагни в сторону и провалишься в бездонную жижу. Но палка показывала, что дно не так далеко и в случае неверного шага никакой катастрофы не будет. Мне не раз приходилось бродить по мещерским болотам-мшарам. Думаю, что их дурная слава несколько преувеличена. Сумрачная, дремотная и до конца не разгаданная атмосфера любого низинного болота, слухи и россказни невольно настраивают на такое преувеличение. Плохо зная жизнь трясин, мы испытываем перед ними неодолимый страх, считая болота отъявленными нашими врагами. Приговор, который мы им выносим, подчас бывает незаслуженно суров.
Загляните в словарь Даля. Он приводит больше двадцати названий болот, и нет среди них ни одного доброго: топь, зыбун, трясина, мочажина, плавни, грязи... Существование трясин нам кажется уныло однообразным. Но это не так. «Болото — целый мир на земле, где свое особое бытие, свои оседлые и странствующие обитатели, свои голоса и шорохи, главное — своя тайна» — так писал Мопассан. Действительно, если бы мы могли сжать целые столетия в скоротечные минуты, то непременно заметили бы, как драматична, полна событиями жизнь обыкновенного болота.
Первая картина этой написанной природой пьесы проходит без особых конфликтов. Где-нибудь на елани среди пестроты луговых трав незаметно появляются жидкие кустики ивы как тревожный сигнал: что-то произошло под пышной дерниной, оскудела земля. Только такая — слабая, больная — она и становится легкой добычей болота.
Ива начинает чувствовать себя все уверенней. Под корой ее стеблей прячутся спящие почки. При их помощи ивняк, все более ветвясь, расползается по елани. Если иву срезать кустарниковыми косами, то вместо одного уничтоженного стебля из дремлющих до поры почек появляются несколько. Не ива, а Змей-Горыныч о многих головах! Позже на будущем болоте без приглашения начинает хозяйничать милое семейство орхидейных — пурпурный ятрышник, источающая тонкий аромат любка.
Осенью на молодом болоте уже можно поживиться черникой, а чуть позже и брусникой. Ее бледно-белые ягоды, охваченные легким ночным заморозком, краснеют и становятся хорошо заметными и птице и человеку. Набирающее силу болото тем временем покрывается робким березняком. Вылезает на свет божий осока, расселяется куртинами. Ласковая, шелковистая с виду травка, только не тронь — вмиг порежет руки острым, как бритва, стеблем.
Теперь перед нами осоковое или березовое болото. Горькую, невкусную болотную траву есть некому, и она, отмирая, со временем превращается в торф. А с торфа, известное дело, много не возьмешь. Все труднее жизнь у «русалочьего цветка» — багульника, подбела, осоки. Скоро они будут вынуждены уступить место зеленым мхам. Стелют они мягко, но «спать» жестко их соседям. Безобидные с виду, мхи неторопливо, но деловито принимаются душить все живое. Изреживаются высокоствольные березы. Мох плотным кольцом стискивает их корневые шейки, и деревья задыхаются, умирают.
К тому времени торф напитывается влагой. Под ногой земля пружинит, а оставленный след быстро заполняется темноватой, неживой на вид водой. Мох сфагнум берет такую силу, что зеленой лавой, точно из вулкана, извергается из центра верхового болота. Трясина начинает походить на перевернутую вверх дном глубокую тарелку.